Вернулись куряки. Отдохнувшие, они набросились на нас с новой силой. Ещё пополнив и так за последние полчаса ставшие солидными познания наши из области патологии в акушерстве, они опять переключились на ребёнка, прикидывая, сколько ему осталось жить. Пока мы разговаривали, одна из женщин осматривала ребёнка в соседней комнате и вдруг показалась с ним в дверях. Он был туго-натуго перетянут пелёнками. Она хотела завернуть его в одеяло. «Едем в роддом», - заявила она. Мы спросили её, зачем она запеленала ребёнка. «Я его запеленала для госпитализации». «Для госпитализации! Он что, больной?» - спросил Миша. Она не нашлась, что ответить, но на голову нам опять посыпались упрёки и картины мрачного будущего, которые ждут впереди нас и нашего ребёнка.
Проявляя великодушную заботу о нашем чаде, главная позвонила в неотложку и вызвала главного дежурного педиатра. Не просто, а главного! Чрезвычайно высокая честь. Он приехал минут через сорок в сопровождении медсестры. Вообще люди из неотложки производят впечатление людей дела. Постоянно иметь дело с вопросом жизни и смерти - это накладывает на человека определённый отпечаток, делая его более человечным, более сопереживающим чужим страданиям. По крайней мере они не были крикливы, как их коллеги под началом своей пузатой предводительницы. Они не задавали лишних вопросов, они сразу приступили к осмотру. Вывод был таков: «Чудесный у вас ребёнок! Я бы, честное слово, его у вас украл». Это никак не вязалось с той атмосферой, которая уже была создана. Началось кудахтанье о том, что такого чудесного ребёнка нужно срочно спасать… Сепсис… и т.д.
Одна из особенностей большинства медицинских работников, с которыми нам доводилось встречаться - это то, что они не только обладают определённой суммой медицинских знаний и опыта, но также испорчены своим образованием. Они слепо верят в медицинскую науку, воображая себя единственными, кто может человеку помочь. И они очень оскорбляются, когда обходятся без них, заведомо предрекая несчастья тому, кто игнорирует их методы. Этот педиатр видимо также был глубоко убеждён, что только благодаря достижениям медицины человек может быть здоров и счастлив. А иначе… В общем, вновь прибывшие включились в ту же струю.
Часы показывали половину пятого утра. Мы были совершенно обессилены, если ко всему добавить бессонную ночь до этого, роды и практически ночь без сна перед родами. Мы уже еле могли говорить. Мы буквально валились с ног. Здесь то и сыграла роль наша неподготовленность. Совершенно не знаю, как это произошло, но мы сдались. Мы согласились ехать в роддом. Нечего и говорить, что нам тут же наобещали множество благ («Где тут ближайший роддом с отделением матери и ребёнка? Кажется при 7-ой больнице. Туда и поедем».)
И вот мы в приёмной роддома. Наши конвоиры пошли договариваться с дежурным врачом. В холле висел стенд с фотографиями, рекламирующими великолепие сего роддома. Особенно запомнилась одна. Родильная комната (почти как операционная). Роженица, лежащая пластом на спине, покрытая простынёй. Акушеры в халатах, колпаках, повязках на лицо и в резиновых перчатках. Один из них держит ребёнка, который только что родился, т.к. пуповина ещё не обрезана (видимо несколько задержали её обрезание для снимка). Лицо ребёнка искажено (синдром только что родившегося ребёнка), рот перекошен и широко раскрыт. Вопль отчаяния, призыв о помощи. Нельзя смотреть на него без поднимающегося в тебе чувства жалости и какой-то безысходности. Хотя подпись под фотографией была весьма поэтической: «Первое соло». Потом пуповину обрежут, ребёнка покажут матери, как бы дразня её, унесут, обмерят, обвесят, соскребут первородную смазку, закапают в глаза, туго запеленают и снова принесут ей в лучшем случае часов через двенадцать. И всё это время он будет один. Будет плакать. Вместо желанной материнской груди - соска. Чужое молоко. Вода с глюкозой (а может быть ещё и с димедрольчиком, чтобы спал себе и не орал - такое, сами медики говорят, частенько практикуется; чего только не сделаешь, чтобы только каждый день не слышать этот ор, хотя куда проще отдать ребёнка матери). И он, совершенно беззащитный, бессилен что-либо сделать. Он даже не сможет возмутиться. А мать будет думать, что так надо. Какое счастье, что мы этого избежали.
Меня провели в приёмную, в которой сидел дежурный врач и гордая своей победой бригада акушеров, которая нас привезла. Теперь они были победителями и атмосфера недоброжелательства снова отравила всё вокруг. Трудно описать в каком свете я была представлена дежурному врачу. С такой характеристикой возьмут, пожалуй, только в ад поджаривать грешников.
Ребёнка конечно же сразу унесли. Все обещания были забыты. Я подошла к женщине из бригады, которая «растит своих детей по Никитиным», недоумевая. «Ведь ты же не маленький ребёнок. Ты всё прекрасно понимаешь» - сказала та. Было видно, что на какое-то мгновение в ней проснулась совесть. Да, я действительно поняла, но только не то, что она имела в виду. Я поняла, что мы должны бороться, мы должны сделать всё возможное, чтобы в нашей жизни не было таких уродливых явлений. «Ты уж не говори здесь, что мы тебе обещали» - так, умывая руки, удалились эти лихие вруньи, которым больше подходило торговать на базаре, чем позорить высокое призвание врача.
Дежурный гинеколог стала меня осматривать. Это была небольшая женщина, тихая и скромная с виду. Я думала, что хоть на этом-то будет окончена та лавина ругательств и грубости, которая обрушилась на меня сегодня. Отнюдь. И эта маленькая женщина продолжила начатое её коллегами, что так не вязалось с её внешним видом. Действия её были грубы. Слова тоже. Они как будто все сговорились. А может быть просто это было для них нормой, но для меня это казалось диким. «Твой муж что, маньяк?» или «Раньше мужу ж… стеснялись показать, а теперь перед ним выворачиваются!» И т.д. и т.п.
Наконец меня отвели в палату. Вторая койка в двухместной палате пустовала. Тут мне представилась возможность изучить ту стерильность, на которую так уповали те, кто меня сюда привёз. Бельё, которое мне принесли, казалось несколько лет тухло в кладовке в подвале, после чего его решили-таки погладить. Чёрные пятна на простыне и пододеяльнике образовали причудливые узоры.
Вскоре я обнаружила, что в комнате я не одна. Поглядеть на меня стали выползать по одному или группками рыжие тараканы. Пришлось со всем этим смириться. Да и хватит с меня сегодня. Я легла спать и быстро уснула. Я ощущала свою связь с сыном и это меня успокаивало. Он был со мной разделён, но я ощущала его рядом. Я чувствовала его всем своим существом. Это ощущение продолжалось дня три. Потом оно стало слабеть. Я подумала тогда, что унося ребёнка от матери в роддоме этот контакт обрывают сразу же, не давая ему установиться.
Мне обещали принести ребёнка почти сразу же, в шесть часов утра (как раз время кормления). Однако в семь часов мне его ещё не принесли. Я пошла узнать в чём дело. Всё оказалось очень просто. Оказывается они просто забыли.
С этого дня мы начали жить по местному расписанию, распорядку дня обсервационного отделения. Оказывается, что об отделении матери и ребёнка не могло быть и речи, т.к. домашние роды считаются потенциально инфекционными, да и вообще роды без медицины - дело немыслимое, патологичное. Так мы и оказались отдельно. В отношении медперсонала ощущалось, что я нахожусь в опале. Я ведь родила не так, «как положено», а стало быть неправильно. К тому же возможно и муж у меня «маньяк».
Жизнь в отделении текла однообразно и на редкость скучно. Только не частые общения с ребёнком скрашивали время. Не разрешается с передачами передавать книги, так что женщины лишены возможности даже читать, что ещё больше способствует отупляющей атмосфере, которая царит в этом богоугодном заведении. Видимо считается, что книги и журналы более способствуют распространению инфекции, чем тараканы, которых здесь было в изобилии. Вид в окне, казалось, был призван каждый момент напоминать о семимильных шагах нашей медицины, ибо две трети панорамы занимал Онкологический центр. В общем, для тех, кто сюда попал предусматривался лишь следующий регламент занятий: спать, есть, кормить ребёнка, ходить на медицинские процедуры и подыхать со скуки. Нет даже телевизора как в любой порядочной больнице. (Может быть телепрограммы способствуют ослаблению материнского чувства больше, чем разлучение матери с ребёнком?) Женщина, развозившая завтраки, обеды и ужины, казалось скрепя сердце отрывала от себя куски, как будто она вынуждена кормить всё отделение из своего кармана. Однажды я пришла за завтраком, который мне почему-то не привезли, но в ответ на мою просьбу дать мне поесть услышала: «А ты чё пришла, ты ела уже сегодня. Тебе чё, больше всех положено?» Она была настолько возмущена моей наглостью, что казалось вот-вот лопнет. Что-либо объяснять ей было бесполезно. Пришлось идти к заведующей. Только после этого мне удалось получить положенную мне еду.
Шесть раз в день мне великодушно разрешали поглядеть на своего ребёнка и покормить его. Первые несколько раз он отказывался есть, его приносили сытым. А молока у меня было достаточно. Пришлось просить, чтобы его не докармливали. Я даже написала «не докармливать» прямо на верхней пелёнке, в которую он был заключён. Моей просьбе, кажется, вняли, хотя и пришлось им надоесть. Он стал хорошо кушать.
Дети лежали все запелёнутые туго-натуго. Когда мне принесли первый раз Аркашку, мне тяжело было на него смотреть. Одно лицо. Больше ничего нет. Единственное движение, которое он мог делать - это сосать. Казалось, делалось всё возможное, чтобы задержать психическое развитие детей. А маме всегда так хочется видеть ребёнка целиком, его тело, ручки и ножки, прижать его голенького к себе. Я не выдержала в первый же день, распеленала его и дала ему возможность подрыгать ручками и ножками. Пелёнки не меняли уже давно. То, что мы не смыли с ребёнка первородную смазку и она впиталась в кожу, хорошо защитило его во время пребывания в роддоме от опрелостей и пролежней, которыми так страдают многие дети от создаваемых им условий неподвижного лежания без доступа к коже воздуха. Кожа его осталась хорошей.
Роддом был новым, в каждой палате свой туалет и душ. Я помыла Аркашу и облила его холодной водой. Тут вдруг вошла медсестра. Трудно себе представить какой был скандал. Она схватила ребёнка и унесла его. Правда, в дальнейшем я продолжала это делать, хотя мне грозили, что не будут давать ребёнка. Я не могла от них скрыть, что я распелёнываю ребёнка и мою его под душем, т.к. я не умела пеленать детей. Но вскоре ко мне в палату поселили женщину, которая родила второй раз и уже была знакома с этой премудростью. Так что потом они этого не замечали.
Женщина, которую поселили со мной, как оказалось, тоже родила дома. Но это произошло случайно. Роды были вторыми и прошли очень быстро. Когда приехала скорая помощь в роддом везти было уже поздно. Акушерка приняла роды прямо на дому. Из рассказа этой женщины я поняла, что акушеры не осознают порочность стандартных методов ведения родов. Их можно понять, когда они работают на своём рабочем месте - в роддоме (ведь наверняка же есть некие инструкции, нарушение которых чревато служебными неприятностями). Но зачем же эти самые же глупости проделывать в домашних условиях, коли так получилось? Пуповина была обрезана тут же после выхода ребёнка. Ребёнка тут же куда-то уволокли. Сразу же вытащили плаценту. Ребёнка даже не приложили к груди, его запеленали и вместе с матерью - в роддом. (Она даже не держала его на руках под дороге в роддом). Роды прошли нормально, ребёнок был здоров, но увидела она его снова только на второй день. И тем не менее она была счастлива, что роды произошли дома, т.к. опыт первых родов в роддоме не оставил у неё ничего, кроме отрицательных впечатлений.

Содержание